Внучка биндюжника

Борис Артёмов
 
Ирина Чернокозинская: Дед был биндюжником, но более вежливого и добродушного человека я в своей жизни не встречала.
 
Они живут на посёлке Чапаева. Там где Самолётная пересекается с Культурной. Уютный дом. Милые люди. Ирина и Андрей Чернокозинские. И профессия у них подходящая – стоматологи. А почему, спросите, не в Израиле? Так Высоцкий уже  давно дал ответ: нет зубным проходу там, слишком много просится… А если серьёзно, то по-еврейски, вопросом на вопрос: кто-то ведь должен лечить зубы запорожским обывателям? Да и потом – здесь могилы трёх поколений предков, здесь родной дом. Улицы, которые помнишь с детства. Друзья, с которыми столько пережито. А в Израиль… в Израиль едут дети, начинать жизнь с чистого листа. Ну, а дальше, потом, может быть… Там двери открыты и всегда ждут хороших людей. Ведь даже Андрея Александровича, у которого в родне одни украинцы, и не только евреев, татарина нет, там принимают за своего. Так он и есть свой. И даже не потому, что воспитывался с еврейскими детьми с детства. А  потому, что делит людей не по национальному признаку, а по чисто человеческим качествам.
 
— Ирина, перед нами альбом со старыми фотографиями. Их не очень много, но среди них даже на первый взгляд есть очень примечательные. С их помощью  и будем вспоминать. Давайте начнём традиционно: расскажите о своих предках.
— Фотографий действительно не очень много. Да и помню я мало. Чем-то никогда не интересовалась, что-то уже выветрилось из памяти… Кроме того, практически все семейные архивы уехали в Израиль. Их вывезла моя тётка, сестра отца Раиса. Но, кое-что осталось.
— Не переживайте, я  давно заметил интересную особенность: когда человек начинает рассказывать, в его памяти всплывают те подробности, которые, казалось бы, он уже основательно и напрочь забыл.
— Попробуем… Моя бабушка Геня Лейбовна Державец, была младше своего мужа, моего деда Бориса Сигалова на восемь лет. Она родилась в 1915 году во Львове.  До революции её отец держал в городе  небольшое кондитерское производство, и хотя кондитерских в начале двадцатого века  во Львове было великое множество, люди они были  уважаемые и весьма состоятельные. Куда это всё делось после революции? Правда, ради справедливости, надо сказать, что дела у прадеда пошли плохо уже в годы  первой мировой войны. А потом и вовсе пришлось оставить  Львов.
Уж не знаю, как Лейба Державец отнесся к просьбе Бориса Сигалова, просившего руки его дочери, считал ли его ровней, но таких балагул как  братья Сигаловы на всём юге  Украины от Екатеринослава до самого Херсона можно было пересчитать по пальцам. Свадьба таки состоялась.
Геня, как и велено Торой, оставила дом свой, отца и мать и прилепилась к мужу. Поселилась в Запорожье, в  доме на углу Свердлова и Артёма.
Ещё  в дореволюционном  Александровске  имя ломовых извозчиков Сигаловых было хорошо известно. Конечно, от их семейного бизнеса никогда не пахло, как из окон кондитерской. Да и к числу местной еврейской интеллигенции причислить их  было, вряд ли, возможно. Однако,  их место в городской социальной, так сказать, иерархии было не таким уж и низким. Грузовой извоз являлся делом нужным, а  как вложение капитала – хоть и суетным, но чрезвычайно  надежным. Биндюжник  должен был владеть, по крайней мере, парой лошадей, большой телегой, фургоном и прочим необходимым инвентарём. Короче, как говаривал один острый на словцо еврей: отнюдь не капцан (оборванец), хотя, конечно, и не вот тебе грамотей.  
  Напротив больницы Бера (там, где теперь  первый роддом), на углу Покровской и Николаевской улиц располагался  большой каменный дом, где проживал основатель рода Товья Сигалов с женой Басей, а также  трое его  сыновей –  Тува, Борис и Лазарь.  А весь квартал по соседству занимали  их конюшни и сараи, где располагались принадлежавшие им «биндюхи» или, как их ещё называли: «площадки» – извозные телеги, способные перевозить до ста пудов грузов.
— А что произошло  с ними после революции?
— Революция мало, что изменила в жизни Сигаловых. Биндюжники были нужны при всех переменах власти. Другое дело, что в Александровске и окрестностях появилось в эти годы немало охочих поживиться чужим добром. Но крепкая и дружная семья Сигаловых сумела, хотя и не без потерь и реквизиций, сохранить своё дело и своё имущество.  Старший брат деда Тува к тому времени уже женился и перебрался в Елисаветоград и главным в семейном деле стал Борис.
— Профессия биндюжника стала нарицательной. Даже великий Бабель приложил руку к тому, чтобы их считали, мягко говоря, очень невежливыми людьми. Или это относилось только к одесским биндюжникам?
-Если быть точным, то Бабель считал грубияном только одного биндюжника, отца Бени Крика –  Менделя. Но, то, что он опирался на расхожее мнение, сомнению не подлежит. Говорили, что ломовые извозчики-биндюжники слыли среди евреев, да и не только среди них, выпивохами и матерщинниками. Только все, кто помнил братьев Сигаловых неизменно отмечали их вежливость и доброжелательность. И водки они в рот не брали. Ну, разве что в Пурим. Так это не грех, а исполнение заповеди. Впрочем, умели они при необходимости, и настоять на своём. Дед Борис разговаривал тихо и всегда улыбался, глядя прямо в глаза собеседнику, но был при этом так убедителен, что с ним всегда соглашался и уличный хулиган, и фининспектор.
Когда стали сворачивать НЭП, Сигаловы на основе своего хозяйства организовали артель извозчиков. Борис стал у артельщиков бригадиром и благополучно сохранил дело, начатое отцом до самой войны. И даже, когда, позвякивая медалями на выцветшей гимнастёрке, в конце сорок четвертого он вернулся в город (комиссовали по ранению – были пробиты легкие), из исполкома пришёл человек и попросил вновь наладить работу артели. Грузовых машин в городе было раз-два, и обчёлся: разбитые за годы войны в хлам полуторки и  «захары» – трехтонные ЗИС-5. А откуда было взяться другим? Известно же, что полученные по ленд-лизу «студебеккеры»  и «доджи» американцы после войны забирали назад и тут же отправляли под пресс. Жалко, конечно, но что уж тут поделаешь? Хозяин – барин. Так что снова основным транспортом стала биндюха, запряженная потощавшими на скудных послевоенных овсах лошадками. На них, на этих вот лошадках, руками баб да израненных инвалидов, пришедших с фронта, и восстанавливали разрушенное под корень за сорок первый и сорок третий Запорожье. Работали, конечно, на стройках  и заключённые, всё больше политические, сидевшие за придуманные преступления, да пленные немцы – куда же без этого. Но без транспорта, без Сигаловых и их артели было тяжеловато.
— И что Борис?
— А Борис не кочевряжился. Надо – значит надо. Биндюжники – они всегда слыли людьми точными и надёжными. А как иначе? Кто доверит груз и дело  балаболу. Он и в сорок первом, когда, добивая отступающую двенадцатую армию, немцы Маккензена ворвались на окраины Запорожья, не суетился и не скулил. Загрузил в товарняк на Кисловодск жену с двумя детьми, сдал в военкомат лошадок и телеги, постоял, задумавшись посреди опустевшего и даже переставшего пахнуть навозом и сеном двора, и ушёл на фронт. Вот таким был наш дед Борис. Говорил мало, но если надо было что-то сделать – можно было не сомневаться: в лепёшку разобьется, а сделает.
— Замечательный портрет.
— И мужа дед такой же был. Андрей Савельевич покойный. Земля ему пухом. Мы ведь сейчас здесь на посёлке Чапаева  в его доме живём. В семейном, если можно так сказать, гнезде. Ну, не совсем в том доме, но участок-то точно тот. Его как раз перед самой войной ему и дали. Только в конце мая сорок первого стройматериал завозить стал. Он ведь до войны на «Коммунаре» шоферил. Начальство возил  на красавце «ЗИС-101». Представительского класса машина, между прочим. Андрей Савельевич не только баранку крутил, но и механиком был отличным. А как война началась, так с  автомобилем своим на фронт и мобилизовался. С комфортом. На кожаном сиденье. Правда, до фронта так и не добрался. В Белой Церкви попал эшелон под бомбёжку. Ну, солдаты из теплушек кто куда врассыпную, а у него «ЗИС» на открытой платформе. Куда он от него? Забрался под вагон, да уши руками закрыл, чтобы визга пикирующих самолётов не слышать. Уж больно надрывно визжали.  От этого визга, рассказывал, аж мороз шёл по коже и сердце куда-то вниз, в желудок брякалось. Шум, крики, взрывы, осколки в щепу стенки вагонные секут, по железу звякают, а «ЗИС» стоит себе поблескивает. Принайтован надёжно, колодки под колёсами. Не машина – игрушка. Ну, разве такую бросишь? А на соседнем пути, как раз напротив, состав с мукой стоял. Вагоны опломбированные. Только часовой сбежал. Или убило его. И бомба  один из вагонов прошила да под ним взорвалась. Взлетел вагон со всей мукой, что в нём была, в воздух как пушинка и прямо на платформу с ЗИСом опустился. Ни платформы, ни ЗИСа. Только всё белым-бело вокруг, как под снегом, и огонь, еле заметный на солнце, похрустывая, обломки обгладывает. А впереди столб дыма над развороченным паровозом. Вылез Андрей Савельевич из укрытия, муку и гарь с лица утёр и задумался. Ни команды, ни командиров. От состава – рожки да ножки. Как от козлика из сказки. И, главное, автомобиль не сберёг. За это ведь и под трибунал можно. Накрепко в памяти сохранилось как ещё до войны вредителей, которые социалистическое имущество гробили, под суд пускали. Пригорюнился, Андрей Савельевич: вот как оно получилось, и до фронта не добрался, а уже проштрафился. И, что обидно, ни одного знакомого лица вокруг. К кому бежать, кому о недосмотре докладывать. На счастье, здесь же на станции под бомбёжку авиационная часть попала, сталинские соколы. Тоже до фронта свою технику не довезли, да и людей потеряли немало. И всё зря. А ведь как холили да лелеяли до войны авиацию. По всей стране. И у нас в Запорожье на посёлке до войны аэроклуб был. Известных, между прочим, пилотов воспитывал. Не один Герой Советского Союза с его полотняных  бипланов начинал.
…Среди тех авиаторов в Белой Церкви  дед земляка встретил,  сам-то он родом с Западной Украины был. Вот земляк и говорит: поехали, Савелич, с нами. Ты ведь теперь безлошадный, а нам хороший механик всегда пригодится. А за команду свою не переживай, наш командир мужик авторитетный. Всё утрясёт. И, в конце концов, всё равно в одну сторону, на фронт  фрица бить едем. Так с ними всю войну Андрей Савельевич Чернокозинский и провоевал, с ними и домой вернулся.
— Да. Повоевали мужики.
— Повоевали. Даром, что  в «тошниловках» – послевоенных пивных трепались, что евреи всё больше в тылу отсиживались. Ведь трепался громче всех тот, кто сам за липовую бронь цеплялся, да титьку бабью вместо винтовки  по ночам оглаживал. Он-то, со страху на военкома напороться, вокруг  носы  и разглядывал. Да каждый нос ему от ужаса горбатым казался. А  евреев-фронтовиков, таких, как мой дед Борис Сигалов в каждом дворе от Московки  и Кривой бухты до Анголенко и Грязнова  не одну сотню назвать можно было. Уходили в сорок первом, надеялись семьи защитить. Только  семьи их, те, кто с заводами не уехал, или пешком на Донецк не ушел, все в марте сорок второго у совхоза имени Сталина полегли. Там, в  бывшем совхозе,  посёлок теперь. Дома, дачи… И памятник среди деревьев и грядок. Вот уж воистину сказано: из праха ты вышел и станешь прахом и травой.
…Все Сигаловы воевали. И младший брат Бориса Лазарь в сорок первом на фронт пошёл. И Тувья, старший брат, который ещё в двадцатые в Кировограде осел.  Тот, так вместе с сыном. Сам погиб, а сын вернулся. Списали его вчистую по инвалидности после Сталинграда. Так и ходил, управлялся с лошадьми – на груди медалька, пустой рукав гимнастёрки под ремень заправлен, а в углу рта самокрутка «козья ножка» дымится.
А тогда, летом сорок первого, бабушка Геня не стала дожидаться организованной эвакуации. И сидеть на месте тоже не собиралась. Чего ждать? До тридцать девятого года в газетах много писали про преследование евреев в Германии. А потом, после того, как их министр Риббентроп в Москву приехал – как отрезало. Перестали писать об этом газеты. А что – немцы другими стали? Решила с детьми в Кисловодск ехать. Не на пустое место – там тётка жила. Помогла бы если что. Ведь детей двое – Раисе год всего, да и Леонид не на много старше, даже  пяти еще нет. Сама поехала. И потянула за собой ещё пол еврейского квартала. Объясняла соседям ситуацию, как сама понимала, хотя за паникёрские разговоры тогда можно было на большие неприятности нарваться. Мы же ведь воевать на чужой территории собирались, а своей земли врагу ни пяди не отдавать. А здесь уезжать, да бросать всё, что нажито на произвол судьбы. Хоть и свои, но могли и донести, грешным делом, да Бог миловал. Уговорила многих. За что они ей потом спасибо говорили да в ноги кланялись. Ведь  тогда от Базарной до самого Малого Рынка в каждом дворе чуть ли не половина домов были еврейскими. Сигаловы и сами ещё с двадцатых  годов от своего большого участка нарезали землю для приезжих из местечек. Среди своих жить ведь всегда сподручнее. И синагога рядом. А Сигаловы её до тех пор, пока власти в двадцать девятом культовые здания не прикрыли окончательно – посещали регулярно. Биндюжники были людьми верующими.  И молились усердно и цдаку давали без лишних разговоров. И на  восьмую школу, что рядом на улице Анголенко, бывшей Базарной, в четвёртом доме находилась, деньги жертвовали. Школа хоть и не еврейская была, но уж очень хорошая.  Туда много еврейских детей с окрестных улиц ходили.
— В этой школе до войны училась и моя мама, Ольга Израилевич.
— И мой отец, Анатолий Борисович Сигалов,  но уже в пятидесятые годы, после войны. А у бабушки  Гении летом сорок первого года лёгкой поездки на курорт не получилось. Эшелон попал под бомбежку. Так что дальше добирались, как говорится, на попутных да перекладных. Где на телеге подвезут, где на полуторке, но чаще пешком. Да ещё с ребенком на руках. А второй за подол тянется. Но, дошли! А вот младшая сестра бабушки Ревекка никуда из своего нового киевского дома уходить не захотела. Может, была бы бабушка рядом – убедила бы, уберегла. Только Ревекка тогда не об этом думала, над землёй летала. Ведь всего-то ничего,  за  три дня до 22 июня 1941 года у неё хупа была. Семья  у мужа была большая, очень религиозная. Советской власти они  совсем не верили. И горя большого от пришельцев не ждали. Да  и власть их особо  не переубеждала. Что для неё были люди? Винтики. Сломаются – ещё нарежут. Бабы же рожать не разучились. Сталин и солдат своих полмиллиона в  Киевский котёл загнал на погибель и  бросил… чему же удивляться. Так что семья Ревекки никуда из Киева не уехала. Тем более, что старики немцев ещё по первой мировой и гражданской помнили: культурные люди, ничего лишнего по отношению к евреям себе не позволяли. Так с этими убеждениями и пошли осенью в Бабий Яр. Мужчины в талесах и ермолках, а Ревекка, прижимая руки к животу, где уже зародилась новая жизнь… 
— Историки рассказывают, что так же ехали и шли по улицам Запорожья  еврейские семьи в марте сорок второго. Хотя, к тому времени, вряд ли кто-то из запорожских евреев ещё верил в то, что всё обойдётся простым переселением куда-то в гетто под Мелитополь. Не верили в это и их вчерашние соседи. Сохранились потрясающие свидетельства: наблюдающие за проходом колоны жители города просили у еврейских женщин теплые пальто и обувь, вам, дескать, они уже не понадобятся.
— Но, жили в городе и те, кто рисковал своей жизнью, спасая евреев…
— Широко известны  имена Семёна и Лизы Ельниковых, Ольги и Клавдии Шербины, Санды и Елены Костенко, Евдокии Купы. При этом о  еврейской девочкеМарии, которую скрывала Купа – «жидівська мати», как звали её соседи, знала почти вся улица –  несколько десятков человек. И никто не выдал! Одевали, подкармливали, даже поручились в полиции и помогли получить украинские документы. Этим  отважным людям за их подвиг было присвоено звание Праведника народов мира.
—  Та, о которой я говорю, не считала, что совершает подвиг. И не особо рассказывала об этом. Хотя многие после войны знали о двух спасенных семьях. Две молодые женщины (мужчины были на фронте) и четверо детей – три чернявые девчонки и совсем маленький мальчик, которого все звали – Несик, друг её сына Вовки. Вернувшиеся из эвакуации евреи с удивлением встречали этих людей. Почему-то все были уверенны, что они эвакуировались с бабушкой Геней и погибли во время бомбёжки эшелона. А они прожили два страшных года оккупации  чуть ли не в центре Запорожья, в квартире ассирийки Сони  Зервандовой-Регалиной. Муж  Сони ушёл на фронт, а она с детьми жила  в своём доме. Для неё это было естественной помощью соседям и близким друзьям в сложных обстоятельствах. Как приютить погорельцев или накормить голодного.
 Она с юности жила среди евреев, дружила со многими из них. Много лет она была самой близкой подругой бабушки Гени. Такую как она могли, конечно, заподозрить в симпатиях к евреям, но… чтобы прятать у себя дома две семьи, в то время когда за укрывательство евреев полагался расстрел!?
— Рисковать своими детьми ради чужих? Положа руку на сердце: многие ли на это способны? Я, отец троих детей, задаю себе этот вопрос и не знаю, что ответить… 
— Но, надо было знать эту женщину. Характер – камень. Убить её было можно, но переубедить, если она что-то решила… Её уже давно нет в живых, мало кто помнит про эту историю. Ну, может быть,  самые близкие родственники. А знаешь, ведь правнучка Сони –  Диана Черногорцева, теперь ученица запорожской еврейской гимназии. А её мама – Аня внучка Софьи Зервандовой работает в Америке. И помог ей туда попасть тот самый Несик. Нисан Фитерсон. Писал  из Америки много раз на адрес посольства в Украине, рассказывал о подвиге семьи Регалиных. Ему уже под восемьдесят, свои внуки, но крепкий ещё. Приезжал недавно в Запорожье, бродил по родным местам.
— Да… Про удивительного человека Вы рассказали. Это так несправедливо, что об этой женщине так мало известно. Ведь на таких как Софья Регалина и держится мир.  Настоящая Праведница. И даже не потому, что она спасала евреев. Наверно, на  их месте могли быть люди любой национальности. И она, рискуя жизнью,  всё равно помогла бы этим людям, только потому, что они в такой помощи нуждались. Оставаться человеком в любых, даже нечеловеческих условиях –  это ли не настоящий подвиг!? Можно только гордиться, что рядом жили такие люди. Может это прозвучит чрезмерно возвышенно, но я уверен, что душа этой женщины пребывает сейчас в покое, там, в высшем мире, рядом с Богом. По-другому быть просто не может. И дай Бог всем нам в трудный час быть такими как она, непоколебимая в своей человечности Софья Регалина.
— Дай Бог!
— Вы рассказывали о семье отца. А о маме..
— Моя мама – Любовь Давидовна Хитрик  родилась перед войной, через двенадцать лет после Фулика…
— Фулика?
— Да. Так ласково называли в семье её старшего брата Рафаила. Я очень мало знаю о родителях  мамы и о их родственниках. Так уж случилось. Хотя семья была большая. Кто-то был репрессирован в тридцать седьмом, как мамин дядя Лейбович, главный инженер «Запорожстали», кто-то уехал, кто-то погиб… Знаю, что мою бабушку звали Фира Моисеевна, а деда – Давид.
У бабушки Фиры была младшая сестра Катя и брат, мой двоюродный дед. Но о нём я совершенно ничего не знаю. Ни о нём, ни ни о его семье. Почему-то об этом не говорили. Ни Екатерина Моисеевна, ни мама.
 
 
 
О самой Екатерине Моисеевне, ставшей в замужестве Биндман, знаю чуть больше, потому что именно в её семье после войны воспитывалась моя мама.  У Екатерины Моисеевны было трое детей.
Старшая – Рива летом сорок первого ушла на фронт. Безо всякой повестки. Просто пришла в военкомат и потребовала, чтобы её отправили на фронт. Закончила какие-то курсы. Стала санинструктором. Прошла всю войну. На маленькой фотографии сделанной двадцать восьмого мая сорок пятого года в Германии в городке Гюстров, милая улыбающаяся девушка с медалью «За боевые заслуги на груди». Уже не в форме –   в простеньком тёмном платьице с отложным воротничком. Ведь война уже закончилась, так хотелось мира, любви, семьи. И очень хотелось домой. Она демобилизовалась в сорок девятом году. А на работу смогла устроиться только в пятьдесят третьем. После смерти вождя. Когда закончилась борьба с космополитами и еврейскими врачами-убийцами.
 Вот только замуж выйти так и не сумела: ровесники  ведь остались там, на войне, в наспех выкопанных братских могилах. А те, кто помладше засматривались на молодых девчонок. Вон их сколько подросло за военные годы. И ребёнка завести не получилось. Вся нерастраченная любовь доставалась племянникам.
… До войны Хитрики жили рядом с Сигаловыми. Так что мама  выросла во дворе отца.  Правда, она была старше его и родилась ещё в тридцать девятом.
— А отец?
— Мой папа –  ровесник победы. Когда деда Бориса в сорок четвертом году комиссовали по ранению, он сразу же из госпиталя поехал в Кисловодск, забрал семью, и уже только потом вернулся в Запорожье. А в сорок пятом в роддоме номер один на Артёма появился  на свет ещё один сын Сигаловых. Анатолий Борисович. Мой папа. Роды были лёгкие. А в роддомах тогда, как и теперь, не залёживались. Так что бабушка Геня с сыном скоро оказались дома. Благо, это было не сложно: только перейти улицу. К сожалению этот дом уже давно принадлежит другим людям, но…это совсем другая и не очень весёлая история. А тогда… Я уже говорила, что со временем семейное владение Сигаловых превратилось в шумный, но уютный  и дружный еврейский двор. Все знали друг друга, все ходили друг к другу в гости. Вместе праздновали, вместе горевали.
…Когда началась война, деду Давиду сразу же принесли повестку. Бабушка Фира словно чувствовала беду, долго не хотела отдавать этот клочок бумаги адресату. Даже пыталась спрятать. Но от судьбы ведь не убежишь и не спрячешься. Давид ушёл на фронт и погиб. Тогда же, летом сорок первого. Через несколько дней после мобилизации. Возможно, даже не сделав ни единого выстрела. Таких как он были десятки тысяч. Ни могил, ни документов. Кроме стандартного, отпечатанного: пал смертью… А бабушка с детьми, как и многие запорожские евреи, отправилась в эвакуацию. В сторону Кавказа.
— Статистика сорок первого года связанная с Запорожьем весьма приблизительна. Не известно, сколько здесь было наших войск, не ясны  военные потери, нет точных данных о количестве эвакуированных. Я уже не говорю о том, что никто не считал, сколько евреев смогли уехать и сколько оставались в городе. Даже  о числе погибших можно только догадываться.
— Как оказалось, попасть в эшелон, который шёл в тыл –  не гарантировало спасение. Где-то возле станции Виноградной немецкие «юнкерсы» разнесли в пух и прах военный эшелон идущий к фронту.
 А за компанию досталось и поезду из Запорожья. Летчики особо не выбирали цели – военные или гражданские. И бомбы не жалели. Тем более, что никто им и не мешал – господство немецкой авиации в воздухе было полное. Маме и Фулику удалось уцелеть. Бабушка Фира закрыла их собой от осколков. Только себя не уберегла. Так моя мама стало сиротой. Только она этого ещё не понимала. Так же, как  не понимала, почему мама лежит в пыли с широко открытыми глазами и не замечает её.
И почему Фулик громко кричит, обнимая маму за шею. Его пытались оторвать от мамы какие-то люди с носилками.
И тогда она тоже начала плакать. А её зареванную увели от мамы и от брата. А потом поместили в детский дом…
— Что было потом?
— Когда остаёшься сиротой, одиночество, даже среди людей, ощущается неизмеримо острее. Ведь на всём свете ты всё равно совсем один.
Всю жизнь мама вспоминала тот день. И всю жизнь искала брата. Став взрослой, писала в разные организации, обращалась в Красный Крест, но, к сожалению, всё тщетно.
Потом, когда она уже вышла замуж, они продолжали поиски с папой. Отправляла запросы и я. Мы ищем его до сих пор. Даже если не его самого, то хотя бы какую-нибудь информацию о его судьбе. О судьбе маленького мальчика  Фулика.  Моего дяди – Рафаила Давидовича Хитрика, 1927 года рождения.
В конце сороковых дети  маминой тётки Кати – Михаил и Рива, которая тогда  уже вернулась из армии, забрали маму из детского дома и отвезли в Запорожье. Мама воспитывалась в семье тётки. Почему тогда не нашли и не привезли Фулика? Не знаю. Может быть, тётка, у которой было  на иждивении четверо человек, побоялась, что не сможет прокормить лишний рот? Времена были тяжелые, голодные. Только-только  закончился сорок седьмой год с его страшным голодом. Мама рассказывала, что помнит, как в дом приходила молодая девушка с дорожным чемоданом в  чёрной шинели с молоточками в петлицах (такие носили воспитанники ремесленных училищ), искала её и предавала привет от Фулика. Сама мама с этой девушкой не разговаривала, но почему-то уверена, что брату передали, что она, его сестра Люба, умерла. Кто это сделал, откуда такая уверенность, что это было именно так, мама объяснить не могла. Но была почему-то уверенна, что Фулик знал, что она умерла. А поэтому и не искал её и не возвращался домой в Запорожье.
 
…Такая вот история о Сигаловых и Хитриках. Все кто живы –  разъехались по белу свету. Кто умер – похоронен в Запорожье на Первомайском кладбище в еврейском квартале. В доме на углу Свердлова и  Артёма сейчас какой-то успешный бизнес – очень оказалось удачное место. А я рассказываю тебе эти истории о давно забытых днях. Но, поверь, если, вдруг, прочитав мой рассказ, кто-нибудь поймет, что когда-то пересекался с Фуликом, что знает Рафаила Давидовича  Хитрика… И если этот кто-то даст нам весточку и надежду, я буду считать, что рассказывала всё это не зря.
— Спасибо. Очень хочется надеяться, что это будет действительно так.
 
Этот материал с фото и архивными документами: Внучка биндюжника (511,00kb)